Последняя часть нашей беседы с Андреем Колесниковым началась, может быть, с наиболее болезненного вопроса, связанного с возможным вступлением России в ВТО.
- Андрей Николаевич, но если у нас сразу после вступления в ВТО во множестве рухнут производства, что мы будем делать с работавшими на них людьми? Это ведь очень большая проблема: они всю жизнь делали то, что больше будет не нужно делать. Куда мы их денем после краха промышленности?
- На рынок труда. Поймите меня правильно, мир готов насытить наш рынок любым количеством товаров. И наша промышленность, кроме ресурсных и машиностроительных групп, мировому рынку не нужна. Есть, конечно, уникальные производства: переработка титановой трубки, переработка атомных отходов и так далее. Есть то, что делаем только мы.
Но, если говорить о потребительском секторе, то все, что мы производим, мы делаем с гораздо большими затратами, чем это делается во всем мире. Мы все делаем дороже: у нас в Москве цены выше, чем в Лондоне. Причем на все: на костюмы, на галстуки – товары одинакового качества у нас дороже. Это значит: мы неконкурентоспособны. И говоря дороже, я имею в виду не только розничную цену в магазине – это заводская себестоимость, от которой идут затраты. Она переходит в оптовую цену, она больше еще до транспортных издержек, до всех торговых наценок.
Поэтому, интуитивно чувствуя ситуацию, очень неповоротливое и косное российское правительство ухватилось за эту соломинку – инновации. Ведь программа МЭРТа начиналась не как программа инновационного бизнеса.
Я был одним из разработчиков раздела «образование» этой ведомственной программы. Это было полтора года назад. Год назад, в январе – феврале ее завершили. И это была программа развития малого предпринимательства. А сейчас ее повернули на инновации. И очень много проводится крупных мероприятий – по три в неделю: идет постоянный процесс, интерес к которому колоссальный.
А вывод только один: крупные компании должны иметь какой-то государственный, общественный, социальный заказ. Им надо развивать свой малый бизнес. Есть малый бизнес рыночный, а есть свой. Конечно, с точки зрения мировой экономической мысли, это – нонсенс.
Но что делать: это, конечно, нонсенс, но нам нужны и государственные венчурные компании. Как в Москве – 200 миллионов рублей, 100 из которых дал город, а 100 миллионов – программа МЭРТ. Есть подобный фонд в Татарии. Это – огромные государственные фонды, которым присовокупили название венчурные, не понимая, что такое венчурное предпринимательство, что такое венчурный бизнес, венчурный капитал, управление венчурным проектом.
В 94-м году я жил в Англии и знакомился там с опытом венчурного бизнеса. Но это было слишком рано для нас. У нас теперь это направление ведет РАВИ – Российская ассоциация венчурного инвестирования. И владение этими технологиями основывается не только на частном капитале (он тоже разным бывает), на личном капитале людей, которые рискуют личными деньгами. Венчурные компании в развитых странах принадлежат одному, двум, реже трем людям. А венчурные акционерные общества – такой практики в мире нет.
Вот здесь выступала Патриция Клоэрти: она вкладывает свои деньги, и это рождает такой животный инстинкт понимания, что будет продаваться в 2009-м году, какой не может появиться по-иному. И речь идет именно о 2009-м годе, поскольку то, что будет продаваться в 2007-м году, известно уже абсолютно точно.
И кто этот 2009-й год почувствует, тот и выиграет. Причем выигрывает одна ставка из десяти: семь проигрывается, две только окупаются, и одна, десятая, не только окупает все, но и приносит прибыль. Это – американский тип бизнеса, даже само слово «венчур» не английское, а американское.
А вот Россия осталась зоной православного мышления в бизнесе: корпоративно-семейного.
- Общинного.
- Да, более правильно – общинного. Это – взаимоотношения поддержки. Но из уст тех, кто определяет экономическую политику, слово «общинность» не звучало никогда.
Хотя был, например, староверческий бизнес. А вся Никольская улица и сама Красная площадь каких-то 300 лет назад были торговой зоной монастырей. И уж это точно был общинный бизнес, и он доминировал повсеместно. Я читал историю предпринимательства, и меня очень удивило, что эта вот зона была заполнена фактически торговыми представительствами монастырей. Они были главными акторами той экономики.
- Причем, по большому счету, пока их никто не заменил. И все же, если вернуться к инновационному бизнесу…
- Мне кажется, что идея мирового рынка инноваций, который переходит в рынок технологий и поддерживается патентами, когда патенты поддерживают перетекание технологий из одной страны в другую – это очень важно. И важны географические зоны действия этого патента.
- А не проиграем ли мы на этом международном рынке? Не окажемся ли сразу аутсайдерами?
- Если мы полностью открываем свой рынок, то мы открываем и рынок патентов.
И здесь есть еще один момент: цена товара в Соединенных Штатах на 60% состоит из цены интеллектуального труда. Это – цена патентов. У нас же эта составляющая – 3%. Поэтому разница в цене и состоит в том, что у нас недооценена интеллектуальная часть практически любого продукта. А почему она недооценена? Да потому, что не задействован личный интерес: все патенты у нас принадлежали институтам, государству. А сейчас патенты, принадлежавшие институтам, переоформляются на частных лиц. Вы посмотрите, кто эти частные лица: это замдиректора по науке или сам директор института. То есть собственниками патентов становятся руководители, а не тот завлаб или тот ученый, который выполнял работу. Поэтому опускаются руки: кто-то ездит на метро, а кто-то – на «Мерседесе». И эта поляризация общества существует везде, даже в интеллектуальной сфере, и приводит нас к неконкурентоспособности.
Вот мы от общего перешли к самым конкретным моментам человеческих отношений, и выяснилось что разрыв человеческих норм, правил, которые заложены в нас с детства: не укради, не убий – основных понятий и приводит к неконкурентоспособности. Причем всей страны.
- Мысль парадоксальная, но верная.
- А не бывает ничего единственно верного. Есть только набор гипотез, которые можно принять.
Беседовал Владимир Володин