О различных национальных экономических моделях, их способности к развитию и преодолению кризисов мы беседуем с Яковом Моисеевичем Миркиным.
- Яков Моисеевич, я в последнее время задаю самым разным экспертам одни и те же вопросы: как российской экономике, российскому бизнесу пережить нынешний кризис. Но давайте начнём с общих проблем, особенно, учитывая то, что Вы уделяете им немало внимания у себя в Фейсбуке.
Мы прекрасно понимаем, что разразившийся кризис заденет в той или иной мере многие страны мира. Какие системы окажутся более устойчивыми? В чём причина их устойчивости?
- Станислав Лем в «Сумме технологий» сказал, что есть примерно 3000 моделей обществ. Они всегда в движении, «закосневшие» – умирают, «искусственные», общества-утопии – нежизнеспособны.
- Станислав Лем умер в 2006-м году, «Сумма технологий» - вообще 1964 год. А что сегодня?
- У любой экономики ключевое измерение – собственность. Она же создает и другие структуры общества (политические, социальные). Если в собственности совсем мало государства и много семей – это англо-саксонская модель: США, Великобритания, Канада, Австралия, Новая Зеландия.
- Что даёт эта модель?
- Массы акционеров воюют за капитализацию компаний. Огромные финансовые рынки и много новенького. Это – общества эмигрантов, в них у населения гораздо больше уровни принятия риска, мобильности, инновационности. Они – резче, жестче. Экономика США быстрее падает и быстрее поднимается, чем в развитых странах Европы.
Эта модель коллективного поведения в огромной степени нацелена на конкуренцию. Конкурировать, сделать всё, чтобы быть первым.
Вот утверждение: «конкуренция – это очень хорошо» (Всемирный обзор ценностей). По самому высшему разряду, 10 из 10, его оценили 30,6% американцев, 22,4% немцев и 17,6% россиян. В Азии – 4,7% японцев и 0,6% южных корейцев. Разница в коллективных моделях поведения очевидна.
- Только что у нас была опубликована беседа с директором по развитию НИУ ВШЭ Юрием Симачёвым. Он очень ратовал за конкуренцию и внутри отечественной экономики, и на международных рынках.
Но ведь описанная Вами модель только одна из многих.
- Разумеется. Если в собственности государства до 10–15% бизнеса, люди предпочитают долги и депозиты, а капиталы поделены между крупными зубастыми держателями – мы с вами в Германии, в Австрии. Население не слишком любит риски, в отличие от англо-саксонской модели, не настолько мобильно, как в обществах эмигрантов. Не так обожает всё новенькое, медленнее, чуть жестче, иерархичнее в структурах, которые создает. Больше требует социальных сеток безопасности (пенсии, медицинское страхование, социальное обеспечение и т.п.). Это так называемая «континентальная модель», социальная рыночная экономика. Или «скандинавская» (в ней гораздо больше налогов и государства). Консервативнее, спокойнее, больше роль банков и кредитов. И много мелких бизнесов, по размеру почти лавочек, масса социальной поддержки от государства.
- Кого еще можно отнести к социальной рыночной экономике в «континентальной модели»?
- Многих. Нидерланды, Бельгия, Чехия, Словакия, Словения, Польша, страны Балтии. Да кто угодно в континентальной Европе. В такой экономике возникает «золотое сечение», баланс между частным и общим. С одной стороны, сильная социальная защита и большая роль государства. С другой – энергичное, самодеятельное население, крупнейший средний класс, малый и средний бизнес с долей в экономике до 40–50%.
В результате – независимость человека и семьи, к которой так стремился Людвиг Эрхард, автор германского экономического чуда («Благосостояние для всех»). Семья готова выживать сама, а государство помогает ей в этом всеми стимулами.
- Боюсь, многие российские граждане, пережив 30 лет отечественного капитализма, спросят: «Разве рыночная экономика может быть социальной? Разве могут объединяться «рыночное» и «социальное» в одной конструкции?».
- Да, могут. Такая экономика – царство среднего класса. В Германии доля малого и среднего бизнеса – 55% ВВП (у нас 20–22%). Образование – бесплатное (т.е. за счет налогов). Есть, конечно, и платное, если очень хочется. Все виды обязательного страхования – пенсионное, медицинское, от безработицы. Источники – за счет личных взносов, платежей работодателей и государства (налоги). Часть взносов платят семьи, но зарплаты велики и их размер учитывает эти расходы. Есть все виды выплат – «больничных», по материнству, инвалидности, овдовевшим и сиротам и т.п. За счет государства – выплаты жертвам войн, преступлений, потерпевшим при исполнении служебных обязанностей, пенсионные схемы госслужащих.
В таком «государстве благосостояния», чтобы выполнить социальные обязательства, нужны высокие налоги. Доходы общего правительства в Германии – 47% ВВП (МВФ, 2020). Для нас это перегруз (в России – 35% ВВП), с такими налогами быстро не растут. Но все же это еще один повод, чтобы сказать – рынок и высокая социальная нагрузка совместимы.
А шведская модель? Это разновидность социальной рыночной модели. Больше налогов, но и гораздо сильнее социальная поддержка, сети безопасности для каждой семьи.
- Есть еще средиземноморская модель.
- Есть. Испания, Италия и даже Франция. Это тоже социальная рыночная экономика, тоже «континентальная» – не англо-саксонская модель. В ней всегда будет больше государства, чем в Нью-Йорке или Лондоне, или даже во Франкфурте и Вене. Выше его роль в экономике, в имуществе, в потреблении. Всегда больше банков, кредита и долгов, чем финансовых рынков.
Это не «народный капитализм» – скорее, экономика «держателей крупных стейков» в капиталах. В нем мало массовой акционерной собственности, но зато очень много семейного бизнеса, когда компания, даже крупная, находится в собственности у двух-трех владельцев, у семей. И никого они к себе не пустят.
В этих экономиках чуть больше «расшатанности»: кажется, что их конструкции чуть больше разболтаны, и южное солнце придает любому экономическому бытию в них оттенок меньшей обязательности, большей замедленности и гибкости, чем на севере.
Есть, например, в Испании что-то неуловимо похожее на Россию. Бывшая империя. Рывки к модернизации. Тоталитарный режим как ядро XX века. Особенный путь, комплексы – всегда великие. И тот же неуловимый привкус хаоса, приправленного порядком.
- У нас, я помню, в своё время ставилась задача догнать Португалию. Но потом всё как-то сошло на нет. Не догнали.
- Италия, Испания и Португалия смогли ответить на свои вызовы. Идеологически расколотые нации стали едиными. Совершили свое экономическое чудо: Италия– в 1960-х годах, Испания – в 1960-х – середине 1970-х, Португалия – вдогонку. Из технологически отсталых, сырьевых – пришли в современность. А дальше с 1980-х шли уже вровень со всеми.
В Испании в начале 1960-х годов ожидаемая продолжительность жизни была ниже, чем у нас. На рубеже 2020-х годов Испания – на 4-м месте в мире, Италия – на 6-м. Живут 83 года. В Португалии – больше 81 года. ВВП на душу населения в Испании и Италии примерно в 3 раза больше, чем в России, в Португалии – в 2 раза. По паритету покупательной способности – на треть выше, в Португалии – на 10%.
- Так, если уже заговорили о России, какая модель для неё ближе?
- В России было очень сильным немецкое влияние. Многое строилось «по Германии». Философия, экономика, право, исторические науки, финансы, госуправление, университеты – сами основы идеологии общества три века связаны с Германией. Даже марксизм имел немецкие корни. Германия – наш торговый партнер № 2. В начале XX века была № 1. Германия – яркий пример социальной рыночной экономики.
Так, может быть, понять себя именно в качестве такой модели? Умеренной, взвешенной, состоятельной, технологичной. Это спорно? Конечно! Известно только одно: мы будем метаться и болеть, как общество, пока не найдем правильный ответ на вопрос – что же мы строим в России?
- Сейчас всё громче раздаются голоса сторонников некоей евразийской модели, причём с упором на Азию.
- В «азиатской модели» государства до 20–30% и выше. Бизнес находится в руках немногих «крупных», много семейных фирм. Акционеров среди населения маловато – разве что спекулянты. Корпорации и банки с удовольствием владеют друг другом, много «перекрестной собственности», крупных финансово-промышленных групп со многими горизонтальными пересечениями. Жесткие иерархии, дисциплина, традиции служения и закрепленности странным (для европейца) образом сочетаются с высокой степенью свободы и инноваций.
-А Китай?
- Китай – отдельная история, его экономика по-прежнему во многом административная, полурыночная. Собственности государства – выше крыши. Степень жесткости, директивности в обществе, которое одновременно мистически считает себя и рыночно-ориентированной экономикой, и социализмом с особенным лицом, – гораздо выше.
Наконец, есть латиноамериканская модель. Много государства (очень высокий уровень концентрации власти и ресурсов), свой особенный путь, регулярные шоки из-за границы, масса серой экономики, много бедности, население занято выживанием и времянками. Есть образцы высоких технологий, но в целом – сырьевая экономика с вечно деформированными финансами.
Экономику постоянно трясет (крайне нестабильны мировые цены на сырье, слишком много иностранных спекулятивных инвесторов, с горячими деньгами, вечно склонных к паническому бегству).
Это – модель стагнации. В латиноамериканской модели очень силен дирижизм, очень высока концентрация ресурсов, активов в одной точке. Это государство сверхцентрализации, которое любит упаковывать людей, ресурсы, активы в нечто крупное, чтобы было легче управлять. Государство существует как большая корпорация, где люди являются не целью, а скорее ресурсом, которым управляют и который поддерживает жизнеспособность корпорации.
Это государство крупных интересов, связанных прежде всего с тем, что желает и к чему стремится сама власть, а не население. Население традиционно, исторически, можно сказать, веками, рассматривается, скорее, как материал для государственных вертикалей. Такое государство крайне нестабильно, поскольку модель экономики, лежащая в его основе, чрезвычайно подвержена рискам, колебаниям, и собственно говоря, она тупиковая. На вертикалях, на сверхцентрализации нельзя выстроить динамику и инновации.
Материал подготовил Владимир Володин